Классики мировой литературы о некоторых аспектах СМП

[Taravan]

Хорошие писатели видят жизнь/смерть во всех её проявлениях - "Война и мир", "Красное и белое"( http://www.krasnoeibeloe.ru/ ). Некоторые ея проявления могут быть интересны и доктору СМП, поэтому я решил - чего попусту портить глаза - нужно поставить классиков литературы на службу экстренной медицине. Настоятельная просьба в этой теме творчеством самодеятельных авторов не мусорить, для них можно создать отдельную тему.

 

Итак, пёрл намбер уан - Ирвин Шоу и его роман "Молодые львы"

"

- Я дам вам один совет, ребята, - сказал лейтенант похоронной службы, -

носите личные знаки в кармашке для часов. При взрыве голова часто

отрывается от туловища, и цепочка с личным знаком летит черт знает куда.

Но в девяти случаях из десяти брюки остаются на месте, и мы всегда найдем

личный знак и сумеем правильно опознать личность.

- Спасибо, - сказал Майкл."

 

[земский_врач]

Отравление снотворными

"Они привезли с собой машину. Вернее, машин было две. Одна пробиралась в желудок, как чёрная кобра на дно заброшенного колодца в поисках застоявшейся воды и загнившего прошлого. Она пила зелёную жижу, всасывала её и выбрасывала вон. Могла ли она выпить всю темноту? Или весь яд, скопившийся там за долгие годы? Она пила молча, по временам захлёбываясь, издавая странные чмокающие звуки, как будто шарила там на дне, что-то выискивая. У машины был глаз. Обслуживающий её человек с бесстрастным лицом мог, надев оптический шлем, заглянуть в душу пациента и рассказать о том, что видит глаз машины. Но человек молчал. Он смотрел, но не видел того, что видит глаз. Вся эта процедура напоминала рытьё канавы в саду. Женщина, лежащая на постели, была всего лишь твёрдой мраморной породой, на которую наткнулась лопата. Ройте же дальше, запускайте бур поглубже, высасывайте пустоту, если только может её высосать эта подрагивающая, причмокивающая змея!

Санитар стоял и курил, наблюдая за работой машины.

Вторая машина тоже работала. Обслуживаемая вторым, таким же бесстрастным человеком в красновато-коричневом комбинезоне, она выкачивала кровь из тела и заменяла её свежей кровью и свежей плазмой.

— Приходится очищать их сразу двумя способами, — заметил санитар, стоя над неподвижной женщиной. — Желудок — это ещё не всё, надо очистить кровь. Оставьте эту дрянь в крови, кровь, как молотком, ударит в мозг — этак тысячи две ударов, и готово! Мозг сдаётся, просто перестаёт работать.

— Замолчите! — вдруг крикнул Монтэг.

— Я только хотел объяснить, — ответил санитар.

— Вы что, уже кончили? — спросил Монтэг.

Они бережно укладывали в ящики свои машины.

— Да, кончили. — Их нисколько не тронул его гнев. Они стояли и курили, дым вился, лез им в нос и глаза, но ни один из санитаров ни разу не моргнул и не поморщился. — Это стоит пятьдесят долларов.

— Почему вы мне не скажете, будет ли она здорова?

— Конечно, будет. Вся дрянь теперь вот здесь, в ящиках. Она больше ей не опасна. Я же говорил вам — выкачивается старая кровь, вливается новая, и всё в порядке.

— Но ведь вы — не врачи! Почему не прислали врача?

— Врача-а! — сигарета подпрыгнула в губах у санитара. — У нас бывает по девять-десять таких вызовов в ночь. За последние годы они так участились, пришлось сконструировать специальную машину. Нового в ней, правда, только оптическая линза, остальное давно известно. Врач тут не нужен. Двое техников, и через полчаса всё кончено. Однако надо идти, — они направились к выходу. — Только что получили по радио новый вызов. В десяти кварталах отсюда ещё кто-то проглотил всю коробочку со снотворным. Если опять понадобимся, звоните. А ей теперь нужен только покой. Мы ввели ей тонизирующее средство. Проснётся очень голодная. Пока!

И люди с сигаретами в тонких, плотно сжатых губах, люди с холодным, как у гадюки, взглядом, захватив с собой машины и шланг, захватив ящик с жидкой меланхолией и тёмной густой массой, не имеющей названия, покинули комнату."(С)

Рэй Брэдбери "451 по Фаренгейту"

[Taravan]

docent

 

 

 

Старый хрен

 

Администратор

 

9 924 сообщений

 

1 251

ясное солнышко

 

 

Отправлено 15 Июль 2009 - 01:33

 

 

Прям по Зощенко, в рассказе "Кошка и люди":

...Давеча кошка даже угорела. Ее тошнило давеча у ведра...

[Лис]

"Доктор откинулся в кресле.

– Начистоту и без обиняков, – сказал он, что-то быстро про себя соображая. – Типичный случай mortis portalis tackulatum с осложнениями.

– Что это такое? – удивился Чиддер.

– Выражаясь непрофессионально, – хмыкнул доктор, – он мертв, как дверной гвоздь.

– А что за осложнения?

Доктор бросил на него быстрый проницательный взгляд:

– Во-первых, он еще дышит. Во-вторых, можете убедиться сами, пульс у него бьется, как молот, а температура такая, что, пожалуй, можно жарить яичницу.

Доктор замолчал, усомнившись, не слишком ли начистоту и без обиняков он выражается. Медицина была еще новой наукой на Плоском мире, но медикам уже не нравилось, когда люди понимали их с полуслова.

– Пирацеребральный нервный кулиндром, — сообщил он, подумав.

– Хорошо, и что ты можешь сделать? – спросил Артур.

– Ничего. Он умер. И медицинское обследование это подтвердило. В общем, м-м… похороните его в сухом и прохладном месте и передайте, чтобы зашел ко мне на будущей недельке. Желательно днем.

– Но он ведь дышит!

– Рефлекторная деятельность, которая часто вводит в заблуждение профанов, – с легкостью парировал доктор.

Чиддер вздохнул. Он не без основания полагал, что Гильдия, имеющая непревзойденный опыт по части острых предметов и сложных органических соединений, могла бы с большим успехом поставить диагноз в такой элементарной ситуации. Да, Гильдия тоже занимается убийством людей, но, по крайней мере, не требует от них благодарности.

Теппик открыл глаза.

– Я должен вернуться домой, – сказал он.

– Мертв, говоришь? – спросил Чиддер. Доктор почувствовал себя уязвленным в своем профессиональном самолюбии.

– Случается, что мертвое тело издает необычные звуки, – промолвил он, отважно принимая вызов, – звуки, которые нервируют родственников и…

Теппик приподнялся и сел.

– Мускульный спазм при окоченении… – начал было доктор, но смешался. Вдруг его осенило.

– Это редкий загадочный недуг, который встречается сейчас повсеместно, – продолжил он, – и вызван, э-э… такими маленькими-маленькими… которые никак невозможно увидеть, – закончил он с торжествующей улыбкой.

Неплохо сказано. Надо запомнить.

– Большое спасибо, – кивнул Чиддер, открывая дверь и пропуская доктора. – Следующий раз, когда будем себя хорошо чувствовать, непременно к тебе обратимся.

– Вполне вероятно, это хрипп, – убеждал доктор, в то время как Чиддер мягко, но решительно выталкивал его из комнаты. – подцепил где-нибудь на улице…

Дверь с шумом захлопнулась перед его носом."

 

Терри Пратчетт "Пирамиды" (Плоский Мир)

[ElenaTROJANSKAJA]

— Позови кого-нибудь, Артемон! — сказала девочка. — Надо снять бедняжку Буратино, отнести в дом и пригласить доктора...

 

Артемон от готовности так завертелся, что сырой песок полетел от его задних лап... Он кинулся к муравейнику, лаем разбудил всё население и послал четыреста муравьёв — перегрызть верёвку, на которой висел Буратино.

 

Четыреста серьёзных муравьёв поползли гуськом по узенькой тропинке, влезли на дуб и перегрызли верёвку.

 

Артемон подхватил передними лапами падающего Буратино и отнёс его в дом... Положив Буратино на кровать, собачьим галопом помчался в лесную заросль и тотчас привёл оттуда знаменитого доктора Сову, фельдшерицу Жабу и народного знахаря Богомола, похожего на сухой сучок.

 

Сова приложила ухо к груди Буратино.

 

— Пациент скорее мёртв, чем жив, — прошептала она и отвернула голову назад на сто восемьдесят градусов.

 

Жаба долго мяла влажной лапой Буратино. Раздумывая, глядела выпученными глазами сразу в разные стороны. Прошлёпала большим ртом:

 

— Пациент скорее жив, чем мёртв.

 

Народный лекарь Богомол сухими, как травинки, руками начал дотрагиваться до Буратино.

 

— Одно из двух, — прошелестел он, — или пациент жив, или он умер. Если он жив — он останется жив или он не останется жив. Если он мёртв — его можно оживить или нельзя оживить.

 

— Шшшарлатанство, — сказала Сова, взмахнула мягкими крыльями и улетела на тёмный чердак.

 

У Жабы от злости вздулись все бородавки.

 

— Какакокое отвррратительное невежество! — квакнула она и, слепая животом, запрыгала в сырой подвал.

 

Лекарь Богомол на всякий случай притворился высохшим сучком и вывалился за окошко.

 

Девочка всплеснула хорошенькими руками:

 

— Ну, как же мне его лечить, граждане?

 

— Касторкой, — квакнула Жаба из подполья.

 

— Касторкой! — презрительно захохотала Сова на чердаке.

 

— Или касторкой, или не касторкой, — проскрежетал за окном Богомол...

 

Толстой Л.Н. "Золотой ключик"

 

[Taravan]

Еще Ирвин Шоу, роман «Богач, бедняк» 1970

 

"У него была одна странность: он всегда носил в правом нагрудном

кармане аккуратно сложенную стодолларовую купюру.

-- Вот такая купюра однажды спасла мне жизнь,-- признался он как-то

Томасу. Оказывается, он сидел в ночном клубе и вдруг там вспыхнул сильный

пожар, в котором погибло очень много людей. Его привалило кучей мертвых тел,

и он, лежа под ними, не мог двинуть ни рукой ни ногой. К тому же едким дымом

ему обожгло горло, он не мог крикнуть, позвать на помощь. Он слышал, как

пожарные-спасатели растаскивали кучу трупов, и, собрав последние силы, залез

в нагрудный карман и вытащил оттуда стодолларовую купюру. С трудом подняв

руку, он стал махать зажатой между пальцами банкнотой. Вдруг почувствовал,

как кто-то вытаскивает из его руки деньги. Пожарник, растащив груду лежащих

на нем тел, вынес Рида на свежий воздух. Тогда ему пришлось провести в

больнице две недели. Он не мог говорить, но он выжил. И теперь был

непоколебимо уверен в таинственной силе стодолларовой бумажки. Он советовал

и Томасу при случае всегда носить стодолларовую банкноту в том кармане, из

которого ему будет легче ее вытащить."

 

[Dr.Guevara]

"

Они привезли с собой машину. Вернее, машин было две. Одна пробиралась в желудок, как чёрная кобра на дно заброшенного колодца в поисках застоявшейся воды и загнившего прошлого. Она пила зелёную жижу, всасывала её и выбрасывала вон. Могла ли она выпить всю темноту?...

— Но ведь вы — не врачи! Почему не прислали врача?

— Врача-а!— сигарета подпрыгнула в губах у санитара. — У нас бывает по девять-десять таких вызовов в ночь.

Если б не возможные жалобы, на вызовах у пьяни гидролизной, которую надо промывать, вел бы себя точно так же!

[земский_врач]

Повторный инфаркт миокарда

 

"Кюстин растворился в белом тумане, а сам туман вокруг Игоря Ивановича стал серым, фиолетовым, красным и вдруг почернел. Макарцев вдруг стал пускать пузыри, как маленький. Большой пузырь, переливающийся фиолетовым бликом, повис у него на нижней губе, скатился по подбородку и лопнул. Последнее, что увидел редактор Макарцев на этом свете, было огромное ухо Владимира Ильича.

Кабинет набился до отказа людьми, пришедшими на планерку и в растерянности стоящими по стенам. Макарцев сидел в кресле, опершись руками о подлокотники, и глядел вдаль прямо перед собой. Он еще оставался главным редактором «Трудовой правды», руководил, являл собой звено цепи между газетой и ЦК. Но он уже не был главным редактором: хотя остальное тело еще функционировало, глаза его застыли, и мозг потух.

– Куда? – спросил рослый деревенского склада фельдшер в нечистом белом халате.

Неся впереди себя чемоданчик, он бесцеремонно раздвигал им людей.

– Быстро приехали, молодцы! – похвалил Ягубов, указав рукой направление.

Фельдшер неторопливо поставил на редакторский стол чемоданчик, открыл его, потом взял Макарцева за руку. Рука от подлокотника не отделялась, и парень рванул ее с усилием. Несколько секунд он слушал пульс, потом взял редактора с обеих сторон за голову и потряс.

– Никакой реакции, видите? – обратился фельдшер к Анне Семеновне.

Та, приложив ладони к горлу, стояла рядом.

– Укол сделайте! – приказала она. – Чтобы продержаться до Кремлевки.

– А кто это?

– Кандидат в члены ЦК!

Парень оттянул у Макарцева нижнее веко.

– Что вы делаете? Ему же больно!

– Не больно, – по-деловому сказал фельдшер. – Ему уже не больно. Инфаркты были?

– Был, – сказала Анечка, – двадцать шестого февраля.

– Увезем в морг. На праздники хоронить запрещают. Будет в морге лежать до конца демонстрации. Помогите положить тело.

Ягубов приказал Кашину помочь. Фельдшер намочил кусок ваты спиртом и вытер руки, а затем край стола, где стоял чемоданчик. На вате оказалось немного запекшейся крови, прихваченной спиртом со стола. Это была кровь Нади, оставшаяся от давнишней встречи с Ивлевым. Фельдшер швырнул вату в мусорницу. ...

 

... Тело Макарцева медленно выносили из коридора на лестницу. За носилками двигался косяк людей. Вахтер, навалившись плечом, отворил обе створки парадной двери. Навстречу спешили двое в белых халатах.

– Остановитесь!

– Поздно, – сказал фельдшер, – реанимировать поздно…

Следом за носилками, на которых покачавалось покрытое простыней тело Макарцева, процессия из вестибюля вытекла наружу. Накрапывал мелкий дождь. Врачи из Кремлевки и городская «скорая» заспорили, кто повезет труп, и никак не могли договориться. Вдруг откуда-то сверху оглушительно завыла песня: ....

 

(С) Юрий Дружников "Ангелы на кончике иглы"

[Kinchev]

Интересно , диссидент Юрий Израилевич является классиком мировой литературы ? ) сейчас Агриппина Аркадьевна в ход пойдет )

[земский_врач]

Интересно , диссидент Юрий Израилевич является классиком мировой литературы ? )

А ещё у него не было удостоверения!

В ресторан у "Грибоедова" -не пропустили бы.

 

Отравление мышьяком.

 

"Некоторое время никаких последствий отравления не наблюдалось. Эмма стала спокойнее. Каждое ее слово, хотя бы и ничего не значащее, каждый ее более легкий вздох вселяли в Шарля надежду. Когда приехал Каниве, он со слезами кинулся ему на шею.

— Ах, это вы! Благодарю вас! Какой вы добрый! Но ей уже лучше. Вы сейчас сами увидите…

У коллеги, однако, сложилось иное мнение, и так как он, по его собственному выражению, не любил гадать на кофейной гуще, то, чтобы как следует очистить желудок, велел дать Эмме рвотного.

Эмму стало рвать кровью. Губы ее вытянулись в ниточку. Руки и ноги сводила судорога, по телу пошли бурые пятна, пульс напоминал Дрожь туго натянутой нитки, дрожь струны, которая вот-вот порвется.

Немного погодя она начала дико кричать. Она проклинала яд, бранила его, потом просила, чтобы он действовал быстрее, отталкивала коченеющими руками все, что давал ей выпить Шарль, переживавший не менее мучительную агонию, чем она. Прижимая платок к губам, он стоял у постели больной и захлебывался слезами, все его тело, с головы до ног, сотрясалось от рыданий. Фелисите бегала туда-сюда. Оме стоял как вкопанный и тяжело вздыхал, а г-н Каниве хотя и не терял самоуверенности, однако в глубине души был озадачен.

— Черт возьми!.. Ведь… ведь желудок очищен, а раз устранена причина…

— Ясно, что должно быть устранено и следствие, — подхватил Оме.

— Да спасите же ее! — крикнул Бовари.

Каниве, не слушая аптекаря, который пытался обосновать гипотезу: «Быть может, это спасительный кризис», — только хотел было дать ей териаку, но в это мгновение за окном раздалось щелканье бича, все стекла затряслись, и из-за крытого рынка вымахнула взмыленная тройка, впряженная в почтовый берлин. Приехал доктор Ларивьер.

Если бы в доме Бовари появился бог, то все же это произвело бы не такое сильное впечатление. Шарль взмахнул руками, Каниве замер на месте, а Оме задолго до прихода доктора снял феску.

Ларивьер принадлежал к хирургической школе великого Биша, ....

 

....— Лучше бы вы ввели ей пальцы в глотку, — заметил хирург.

Его коллега молчал; Ларивьер только что, оставшись с ним один на один, закатил ему изрядную проборку за рвотное, и теперь почтенный Каниве, столь самоуверенный и речистый во время истории с искривлением стопы, сидел скромненько, в разговор не встревал и только одобрительно улыбался.

Оме был преисполнен гордости амфитриона, а от грустных мыслей о Бовари он бессознательно приходил в еще лучшее расположение духа, едва лишь, повинуясь чисто эгоистическому чувству, обращал мысленный взор на себя. Присутствие хирурга вдохновляло его. Он блистал эрудицией, сыпал всякими специальными названиями, вроде шпанских мушек, анчара, манцениллы, змеиного яда.

— Я даже читал, доктор, что были случаи, когда люди отравлялись и падали, как пораженные громом, от самой обыкновенной колбасы, которая подвергалась слишком сильному копчению. Узнал я об этом из великолепной статьи, написанной одним из наших фармацевтических светил, одним из наших учителей, знаменитым Каде де Гасикуром и Indulgentiam, обмакнул большой палец правой руки в миро и приступил к помазанию: умастил ей сперва глаза, еще недавно столь жадные до всяческого земного великолепия; затем — ноздри, с упоением вдыхавшие теплый ветер и ароматы любви; затем — уста, откуда исходила ложь, вопли оскорбленной гордости и сладострастные стоны; затем — руки, получавшие наслаждение от нежных прикосновений, и, наконец, подошвы ног, которые так быстро бежали, когда она жаждала утолить свои желания, и которые никогда уже больше не пройдут по земле.

Священник вытер пальцы, бросил в огонь замасленные комочки хлопчатой бумаги, опять подсел к умирающей и сказал, что теперь ей надлежит подумать не о своих муках, а о муках Иисуса Христа и поручить себя милосердию божию.

Кончив напутствие, он попытался вложить ей в руки освященную свечу — символ ожидающего ее неземного блаженства, но Эмма от слабости не могла ее держать, и если б не аббат, свеча упала бы на пол.

Эмма между тем слегка порозовела, и лицо ее приняло выражение безмятежного спокойствия, словно таинство исцелило ее.

Священнослужитель не преминул обратить на это внимание Шарля. Он даже заметил, что господь в иных случаях продлевает человеку жизнь, если так нужно для его спасения. Шарль припомнил, что однажды она уже совсем умирала и причастилась.

«Может быть, еще рано отчаиваться», — подумал он.

В самом деле: Эмма, точно проснувшись, медленно обвела глазами комнату, затем вполне внятно попросила подать ей зеркало и, нагнувшись, долго смотрелась, пока из глаз у нее не выкатились две крупные слезы. Тогда она вздохнула и откинулась на подушки.

В ту же минуту она начала задыхаться. Язык вывалился наружу, глаза закатились под лоб и потускнели, как абажуры на гаснущих лампах; от учащенного дыхания у нее так страшно ходили бока, точно из тела рвалась душа, а если б не это, можно было бы подумать, что Эмма уже мертва. Фелисите опустилась на колени перед распятьем; фармацевт — и тот слегка подогнул ноги; г-н Каниве невидящим взглядом смотрел в окно. Бурнизьен, нагнувшись к краю постели, опять начал молиться; его длинная сутана касалась пола. Шарль стоял на коленях по другую сторону кровати и тянулся к Эмме. Он сжимал ей руки, вздрагивая при каждом биении ее сердца, точно отзываясь на грохот рушащегося здания. Чем громче хрипела Эмма, тем быстрее священник читал молитвы. Порой слова молитв сливались с приглушенными рыданиями Бовари, а порой все тонуло в глухом рокоте латинских звукосочетаний, гудевших, как похоронный звон.

Внезапно на тротуаре раздался топот деревянных башмаков, стук палки, и хриплый голос запел:

 

 

Девчонке в жаркий летний день

Мечтать о миленьком не лень.

Эмма, с распущенными волосами, уставив в одну точку расширенные зрачки, приподнялась, точно гальванизированный труп.

 

 

За жницей только поспевай!

Нанетта по полю шагает

И, наклоняясь то и знай,

С земли колосья подбирает»

— Слепой! — крикнула Эмма и вдруг залилась ужасным, безумным, исступленным смехом — ей привиделось безобразное лицо нищего, пугалом вставшего перед нею в вечном мраке.

 

 

Вдруг ветер налетел на дол

И мигом ей задрал подол.

Судорога отбросила Эмму на подушки. Все обступили ее. Она скончалась." (С)

 

Гюстав Флобер "Госпожа Бовари"

[земский_врач]

Разлитой перитонит после криминального аборта.

 

" Я забыл о себе... мое сознание прояснилось, и я вступил в борьбу с надвигающимся ужасом. Нагое тело, о котором я грезил с такою страстью, я ощущал теперь только как... ну, как бы это сказать... как материю, как организм... я не чувствовал, что это она, я видел только жизнь, борющуюся со смертью, человека, корчившегося в убийственных муках... Ее кровь, ее горячая священная кровь текла по моим рукам, но я не испытывал ни волнения, ни ужаса... я был только врач... я видел только страдание и видел... и видел, что все погибло, что только чудо может спасти ее... Она была изувечена неумелой, преступной рукой, и истекала кровью, а у меня в этом гнусном вертепе не было ничего, чтобы остановить кровь... не было даже чистой воды... Все, до чего я дотрагивался, было покрыто грязью...

- Нужно сейчас же в больницу, - сказал я. Но не успел я это произнести, как больная судорожным усилием приподнялась.

- Нет... нет... лучше смерть чтобы никто не узнал... никто не узнал... Домой... домой!..

Я понял... только за свою тайну, за свою честь боролась она... не за жизнь... И я повиновался. Бой принес носилки... мы уложили ее... обессиленную, в лихорадке... и словно труп понесли сквозь ночную тьму домой. Отстранили недоумевающих, испуганных слуг... как воры проникли в ее комнату... заперли двери. А потом... потом началась борьба, долгая борьба со смертью...

...- Знаете ли вы, вы, чужой человек, спокойно сидящий здесь в удобном кресле, совершающий прогулку по свету, знаете ли вы, что это значит, когда умирает человек? Бывали вы когда-нибудь при этом, видели вы, как корчится тело, как посиневшие ногти впиваются в пустоту, как хрипит гортань, как каждый член борется, каждый палец упирается в борьбе с неумолимым призраком, как глаза вылезают из орбит от ужаса, которого не передать словами? Случалось вам переживать это, вам, праздному человеку, туристу, вам, рассуждающему о долге оказывать помощь? Я часто видел все это, наблюдал как врач... Это были для меня клинические случаи, некая данность... я, так сказать, изучал это - но пережил только один раз... Я вместе с умирающей переживал это и умирал вместе с нею в ту ночь... в ту ужасную ночь, когда я сидел у ее постели и терзал свой мозг, пытаясь найти что-нибудь, придумать, изобрести против крови, которая все лилась и лилась, против лихорадки, сжигавшей эту женщину на моих глазах...

против смерти, которая подходила все ближе и которую я не мог отогнать. Понимаете ли вы, что это значит - быть врачом, знать все обо всех болезнях, чувствовать на себе долг помочь, как вы столь основательно заметили, и все-таки сидеть без всякой пользы возле умирающей, знать и быть бессильным... знать только одно, только ужасную истину, что помочь нельзя... нельзя, хотя бы даже вскрыв себе все вены... Видеть беспомощно истекающее кровью любимое тело, терзаемое болью, считать пульс, учащенный и прерывистый... затухающий у тебя под пальцами... быть врачом и не знать ничего, ничего... только сидеть и то бормотать молитву, как дряхлая старушонка, то грозить кулаком жалкому богу, о котором ведь знаешь, что его нет. Понимаете вы это? Понимаете?.. Я... я только... одного не понимаю, как... как можно не умереть в такие минуты... как можно, поспав, проснуться на другое утро и чистить зубы, завязывать галстук... как можно жить после того, что я пережил... чувствуя, что это живое дыхание, что этот первый и единственный человек, за которого я так боролся, которого хотел удержать всеми силами моей души, ускользает от меня куда-то в неведомое, ускользает все быстрее с каждой минутой и я ничего не нахожу в своем воспаленном мозгу, что могло бы удержать этого человека...

И к тому же еще, чтобы удвоить мои муки, еще вот это... Когда я сидел у ее постели - я дал ей морфий, чтобы успокоить боли, и смотрел, как она лежит с пылающими щеками, горячая и истомленная, - да... когда я так сидел, я все время чувствовал за собой глаза, устремленные на меня с неистовым напряжением... Это бой сидел там на корточках, на полу, и шептал какие-то молитвы... Когда наши взгляды встречались, я читал в его глазах нет, я не могу вам описать... читал такую мольбу, такую благодарность, и в эти минуты он протягивал ко мне руки, словно заклинал меня спасти ее... вы понимаете ко мне, ко мне простирал руки, как к богу... ко мне... а я знал, что я бессилен, знал, что все потеряно и что я здесь так же нужен, как ползающий по полу муравей... Ах, этот взгляд, как он меня мучил... эта фанатическая, слепая вера в мое искусство... Мне хотелось крикнуть на него, ударить его ногой, такую боль причинял он мне, и все же я чувствовал, что мы оба связаны нашей любовью к ней... и тайной... Как притаившийся зверь, сидел он, сжавшись клубком, за моей спиной... Стоило мне сказать слово, как он вскакивал и, бесшумно ступая босыми ногами, приносил требуемое и, дрожа, исполненный ожидания, подавал мне просимую вещь, словно в этом была помощь... спасение... Я знаю, он вскрыл бы себе вены, чтобы ей помочь... такова была эта женщина, такую власть имела она над людьми, а я... у меня не было власти спасти каплю ее крови... О, эта ночь, эта ужасная, бесконечная ночь между жизнью и смертью!

К утру она еще раз очнулась... открыла глаза... теперь в них не было ни высокомерия, ни холодности... они горели влажным, лихорадочным блеском, и она с недоумением оглядывала комнату. Потом она посмотрела на меня; казалось, она задумалась, стараясь вспомнить что-то, вглядываясь в мое лицо... и вдруг... я увидел... она вспомнила... Какой-то испуг, негодование, что-то... что-то... враждебное, гневное исказило ее черты... она начала двигать руками, словно хотела бежать... прочь, прочь от меня... Я видел, что она думает о том... о том часе, когда я... Но потом к ней вернулось сознание... она спокойно взглянула на меня, но дышала тяжело... Я чувствовал, что она хочет говорить, что-то сказать... опять ее руки пришли в движение... она хотела приподняться, но была слишком слаба... Я стал ее успокаивать, наклонился над ней... тут она посмотрела на меня долгим, полным страдания взглядом... ее губы тихо шевельнулись... это был последний угасающий звук... Она сказала:

- Никто не узнает... Никто?

- Никто, - сказал я со всей силой убеждения, - обещаю вам.

Но в глазах ее все еще было беспокойство... Невнятно, с усилием она пролепетала:

- Поклянитесь мне... никто не узнает... поклянитесь!

Я поднял руку, как для присяги. Она смотрела на меня неизъяснимым взглядом... нежным, теплым, благодарным... да, поистине, поистине благодарным... она хотела еще что-то сказать, но ей было слишком трудно... Долго лежала она, обессиленная, с закрытыми глазами. Потом начался ужас... ужас... еще долгий, мучительный час боролась она. Только к утру настал конец...( С)

Стефан Цвейг "Амок"

[Dr.Guevara]

Лампа "молния" с покривившимся жестяным абажуром горела жарко, двумя

рогами. На операционном столе, на белой, свежепахнущей, клеенке я ее увидел,

и грыжа померкла у меня в памяти.

Светлые, чуть рыжеватые волосы свешивались со стола сбившимся засохшим

колтуном. Коса была гигантская, и конец ее касался пола. Ситцевая юбка была

изорвана, и кровь на ней разного цвета - пятно бурое, пятно жирное, алое.

Свет "молнии" показался мне желтым и живым, а ее лицо бумажным, белым, нос

заострен.

На белом лице у нее, как гипсовая, неподвижная, потухала действительно

редкостная красота. Не всегда, не часто встретишь такое лицо.

В операционной секунд десять было полное молчание, но за закрытыми

дверями слышно было, как глухо выкрикивал кто-то и бухал, все бухал головой.

"Обезумел, - думал я, - а сиделки, значит, его отпаивают... Почему

такая красавица? Хотя у него правильные черты лица... Видно, мать была

красивая... Он вдовец".

- Он вдовец? - машинально шепнул я.

- Вдовец, - тихо ответа Пелагея Ивановна.

Тут Демьян Лукич резким, как бы злобным движением от края до верху

разорвал юбку и сразу ее обнажил. Я глянул, и то, что я увидал, превысило

мои ожидания. Левой ноги, собственно, не было. Начиная от раздробленного

колена, лежала кровавая рвань, красные мятые мышцы и остро во все стороны

торчали белые раздавленные кости. Правая была переломлена в голени так, что

обе кости концами выскочили наружу, пробив кожу. От этого ступня ее

безжизненно, как бы отдельно, лежала, повернувшись набок.

- Да, - тихо молвил фельдшер и ничего больше не прибавил.

Тут я вышел из оцепенения и взялся за ее пульс. В холодной руке его не

было. Лишь после нескольких секунд нашел я чуть заметную редкую волну. Она

прошла... потом была пауза, во время которой я успел глянуть на синеющие

крылья носа и белые губы... Хотел уже сказать: конец... по счастью,

удержался... Опять прошла ниточкой волна.

"Вот как потухает изорванный человек, - подумал я, тут уж ничего не

сделаешь"

Но вдруг сурово сказал, не узнавая своего голоса:

- Камфары.

Тут Анна Николаевна склонилась к моему уху и шепнула:

- Зачем, доктор. Не мучайте. Зачем еще колоть. Сейчас отойдет... Не

спасете.

Я злобно и мрачно оглянулся на нее и сказал:

- Попрошу камфары...

Так, что Анна Николаевна с вспыхнувшим, обиженным лицом сейчас же

бросилась к столику и сломала ампулу.

Фельдшер тоже, видимо, не одобрял камфары. Тем не менее он ловко и

быстро взялся за шприц, и желтое масло ушло под кожу плеча.

"Умирай. Умирай скорее, - подумал я, - умирай. А то что же я буду

делать с тобой?"

- Сейчас помрет, - как бы угадал мою мысль, шепнул фельдшер. Он

покосился на простыню, но, видимо, раздумал: жаль было кровавить простыню.

Однако через несколько секунд ее пришлось прикрыть. Она лежала, как труп, но

она не умерла. В голове моей вдруг стало светло, как под стеклянным потолком

нашего далекого анатомического театра.

- Камфары еще, - хрипло сказал я.

И опять покорно фельдшер впрыснул масло.

"Неужели же не умрет?... - отчаянно подумал я. Неужели придется..."

Все светлело в мозгу, и вдруг без всяких учебников, без советов, без

помощи я соображал - уверенность, что сообразил, была железной, - что сейчас

мне придется в первый раз в жизни на угасшем человеке делать ампутацию. И

человек этот умрет под ножом. Ах, под ножом умрет. Ведь у нее же нет крови!

За десять верст вытекло все через раздробленные ноги, и неизвестно даже,

чувствует ли она что-нибудь сейчас, слышит ли. Она молчит. Ах, почему она не

умирает? Что скажет мне безумный отец?

- Готовьте ампутацию, - сказал я фельдшеру чужим голосом.

Акушерка посмотрела на меня дико, но у фельдшера мелькнула искра

сочувствия в глазах, и он заметался у инструментов. Под руками у него

взревел примус.

Прошло четверть часа. С суеверным ужасом я вглядывался в угасший глаз,

продымая холодное веко. Ничего не постиг. Как может жить полутруп? Капли

пота неудержимо бежали у меня по лбу из-под белого колпака, и марлей Пелагея

Ивановна вытирала соленый пот. В остатках крови в жилах у девушки теперь

плавал и кофеин. Нужно было его впрыскать или нет? На бедрах Анна

Николаевна, чуть-чуть касаясь, гладила бугры, набухшие от физиологического

раствора. А девушка жила.

Я взял нож, стараясь подражать (раз в жизни в университете я видел

ампутацию) кому-то... Я умолял теперь судьбу, чтобы уж в ближайшие полчаса

она не померла... "Пусть умрет в палате, когда я окончу операцию..."

За меня работал только мой здравый смысл, подхлестнутый необычайностью

обстановки. Я кругообразно и ловко, как опытный мясник, острейшим ножом

полоснул бедро, и кожа разошлась, не дав ни одной росинки крови. "Сосуды

начнут кровить, что я буду делать?" - думал я и, как волк, косился на груду

торзионных пинцетов. Я срезал громадный кус женского мяса и один из сосудов

- он был в виде беловатой трубочки, - но ни капли крови не выступило из

него. Я зажал его торзионным пинцетом и двинулся дальше. Я натыкал эти

торзионные пинцеты всюду, где предполагал сосуды "Артериа... артериа... как,

черт, ее?..." В операционной стало похоже на клинику. Торзионные пинцеты

висели гроздьями. Их марлей оттянули кверху вместе с мясом, и я стал

мелкозубой ослепительной пилой пилить круглую кость "почему не умирает?...

Это удивительно... ох, как живуч человек!"

И кость отпала. В руках у Демьяна Лукича осталось то, что было девичьей

ногой. Лохмы мяса, кости! Все это отбросили в сторону, и на столе оказалась

девушка, как будто укороченная на треть, с оттянутой в сторону культей.

"Еще, еще немножко... не умирай, - вдохновенно думал я, - потерпи до палаты,

дай мне выскочить благополучно из этого ужасного случая моей жизни".

Потом вязали лигатурами, потом, шелкая колленом, я стал редкими швами

зашивать кожу... но остановился, осененный, сообразил... оставил сток...

вложил марлевый тампон... Пот застилал мне глаза, и мне казалось, будто я в

бане...

Отдулся. Тяжело посмотрел на культю, на восковое лицо. Спросил:

- Жива?

- Жива... - как беззвучное эхо, отозвались сразу и фельдшер и Анна

Николаевна.

- Еще минуточку проживет, - одними губами, без звука в ухо сказал мне

фельдшер. Потом запнулся и деликатно посоветовал: - Вторую ногу, может, и не

трогать, доктор. Марлей, знаете ли, замотаем... а то не дотянет до палаты...

А? Все лучше, если не в операционной скончается.

- Гипс давайте, - сипло отозвался я, толкаемый неизвестной силой.

Весь пол был заляпан белыми пятнами, все мы были в поту. Полутруп лежал

неподвижно. Правая нога была забинтована гипсом, и зияло на голени

вдохновенно оставленное мною окно на месте перелома.

- Живет... - удивленно хрипнул фельдшер.

 

М. Булгаков, "Полотенце с петухом"

 

ЗЫ: Специальности "АиР" тогда не было. Инфузионной терапии не было. Антибиотиков не было. Но эта история - не выдуманная (моя мама хорошо знала ныне покойную племянницу Булгакова, изучавшую его творчество и биографию).

Просто люди тогда были крепче, биологически устойчивее, сильнее цеплялись за жизнь.

[Dr.Guevara]

Толстой Л.Н. "Золотой ключик"

Лев Николаевич Толстой не писал "Золотого Ключика". Эту замечательную сказку написал другой великий русский писатель - Алексей Николаевич Толстой.

[Geka]

А.П. Чехов, рассказ "Скорая помощь". Очень красиво, по-чеховски с юмором, описана агония утопшего и метод его "оживления" ( "качание"), бывший популярным в то время в России.

[markmayorov]

Рекомендации Гиппократа

«В острых болезнях должно вести наблюдение следующим образом. Прежде всего – лицо больного, похоже ли оно на лицо здоровых и, в особенности, на само себя, ибо последнее должно считать самым лучшим, а то, которое наиболее от него отступает, самым опасным. Будет оно таково: нос острый, глаза впалые, виски вдавленные; уши холодные и стянутые, мочки ушей отвороченные, кожа на лбу твёрдая, натянутая и сухая, и цвет всего лица зелёный, чёрный или бледный, или свинцовый. Поэтому, если при начале болезни будет лицо такого рода, и ты ещё не сможешь сделать заключение на основании остальных признаков, то следует спросить, - не было ли у человека бессонницы или сильного расстройства желудка, или не имел ли он недостатка в пище. И если он подтвердит что-либо из всего этого, тогда считать его положение менее опасным: болезнь разрешится в продолжении дня и ночи, если лицо сделалось подобным вследствие одной из этих причин. Но если он скажет, что у него ничего подобного не было раньше, и если он не придёт к прежнему состоянию в указанное время, то должно знать, что этот признак смертельный».

 

 

Клиническое описание разлитого гнойного перитонита по В. Ф. Соловьёву

«…тело лежит неподвижно, а голова мечется из стороны в сторону, а больная убийственным голосом просит пить, пить… желание чего-либо кислого, холодного одолевает больную. Ей кажется, что она выздоровеет, если удовлетворить её желание, но если её желание и будет исполнено, то облегчения не наступит, ибо всё, что принимается через рот, сейчас же выбрасывается. А пульс становится всё чаще и чаще, доходит до 120, даже более 140, то он приподнимается, наполняется, то становится еле ощутимым. Выявляется ясный перебой, сопровождаемый недостатком воздуха и метанием больной. Руки очень потливы и холодны, уже только часть их согрета, которая лежит на грелках, остальные части холодные, мокрые, обезжизненны, висят около тела. Наконец и рвота утихает. Тусклое выражение глаз становится настойчивым, появляется сопорозное состояние, слишком хриплое дыхание, по временам чередующееся с глубокими вздохами, вздрагиваниями всего тела, и при одном таком вздохе наступает конец. И долго ещё смотрят куда-то тусклые, стеклянные глаза».

 

Описание травматического шока по Н. И. Пирогову

 

«В осадных войнах, где повреждения большими огнестрельными снарядами встречаются беспрестанно, можно наблюдать общее окоченение во всех возможных видах и степенях. С оторванной рукой или ногою лежит такой окоченелый на перевязочном пункте неподвижно; он не кричит, не вопит, не жалуется, не принимает ни в чём участия и ничего не требует; тело холодное, лицо бледное, как у трупа, взгляд неподвижен и обращён вдаль, пульс, как нитка, едва заметен под пальцами и с частыми перемежками. На вопросы такой окоченелый или вовсе не отвечает, или только про себя, чуть слышно шёпотом, дыхание также едва приметно. Рана и кожа почти вовсе не чувствительны, но если большой нерв, висячий из раны, будет чем-нибудь раздражён, то больной одним лёгким сокращением личных мускулов обнаруживает признак чувства.

Иногда это состояние проходит через несколько часов от употребления возбуждающих средств, иногда же оно продолжается без перемен до самой смерти. Окоченение нельзя объяснить большой потерей крови и слабостью от анемии; нередко окоченелый не имел вовсе кровотечения, да и те раненые, которые приносятся на перевязочный пункт с сильным кровотечением, вовсе не таковы: они лежат в глубоком обмороке или в судорогах. При окоченении нет ни судорог, ни обморока».

[Dr.Guevara]

Разве умирают, как в романах -

Пригласив парторга в кабинет,

Чтоб успеть о графиках и планах

Напоследок высказаться?

Нет...

 

Просто смерть внезапную подножку

Нашему товарищу даёт,

Просто вызывают "Неотложку",

А она опаздывает.

Вот...

 

И звонок, настойчивый и грозный

Чьё-то сердце полоснёт ножом,

А потом, на кладбище морозном,

Скажут речь, как будто о чужом.

 

А весною женщина проторит

Стёжку меж надгробий и крестов,

И пчела, не знающая горя

Прилетит на запахи цветов.

 

Я.Л.Аким, из сборника "Друзья и облака", 1956 г.

[Geka]

Разве умирают, как в романах -

 

Ты еще Галича вспомни))))) "Больничная цыганочка"....))))

[Kinchev]

Просто люди тогда были крепче, биологически устойчивее, сильнее цеплялись за жизнь.

Кто то сказал давно , что то типа ' если человек по-настоящему хочет жить , то медицина бессильна'. Такая глубокая фраза.

[Dr.Guevara]

Ты еще Галича вспомни))))) "Больничная цыганочка"....))))

А что? Отличная идея!

 

 

А начальник все, спьяну, про Сталина,

Все хватает баранку рукой,

А потом нас, конечно, доставили

Санитары в приемный покой.

Сняли брюки с меня и кожаночку,

Все мое покидали в мешок,

И прислали Марусю-хожалочку,

Чтоб дала мне живой порошок.

А я твердил, что я здоров,

А если ж, печки-лавочки,

То в этом лучшем из миров

Мне все давно до лампочки,

Мне все равно, мне все давно

До лампочки!

Вот лежу я на койке, как чайничек,

Злая смерть надо мною кружит,

А начальничек мой, а начальничек,

Он в отдельной палате лежит.

Ему нянечка шторку подвесила,

Создают персональный уют,

Водят к гаду еврея-профессора,

Передачи из дома дают!

А там икра, а там вино,

И сыр, и печки-лавочки!

А мне – больничное говно,

Хоть это и до лампочки,

Хоть все равно, мне все давно

До лампочки!

Я с обеда для сестрина мальчика

Граммов сто отолью киселю,

У меня ж ни кола, ни калачика,

Я с начальством харчи не делю!

Я возил его, падлу, на «чаечке»,

И к Маргошке возил, и в Фили,

Ой, вы добрые люди, начальнички!

Соль и гордость родимой земли!

Не то он зав, не то он зам,

Не то он печки-лавочки,

А что мне зам!

Я сам с усам,

И мне чины до лампочки,

Мне все чины до ветчины

До лампочки!

Надеваю я утром пижамочку,

Выхожу покурить в туалет,

И встречаю Марусю-хожалочку, –

Сколько зим, говорю, сколько лет!

Доложи, говорю, обстановочку,

А она отвечает не в такт –

Твой начальничек дал упаковочку –

У него получился инфаркт! –

На всех больничных корпусах

И шум, и печки-лавочки,

А я стою – темно в глазах,

И как-то все до лампочки,

И как-то вдруг мне все вокруг

До лампочки…

Да, конечно, гражданка гражданочкой,

Но когда воевали, братва,

Мы ж с ним вместе под этой кожаночкой

Ночевали не раз и не два,

И тянули спиртягу из чайника,

Под обстрел загорали в пути…

Нет, ребята, такого начальника

Мне, наверно, уже не найти!

Не слезы это, а капель,

И все, и печки-лавочки,

И мне теперь, мне все теперь

Фактически до лампочки,

Мне все теперь, мне все теперь

До лампочки!

 

И тогда уж заодно - Пастернак!

 

Стояли как перед витриной,

Почти запрудив тротуар.

Носилки втолкнули в машину.

В кабину вскочил санитар.

 

И "Скорая помощь", минуя

Панели, подъезды, зевак,

Сумятицу улиц ночную,

Нырнула огнями во мрак.

 

Милиция, улицы, лица

Мелькали в свету фонаря.

Покачивалась фельдшерица

Со склянкою нашатыря.

 

Шел дождь, и в приемном покое

Уныло шумел водосток,

Меж тем как строка за строкою

Марали опросный листок.

 

Его положили у входа.

Все в корпусе было полно.

Разило парами иода,

И с улицы дуло в окно.

 

Окно обнимало квадратом

Часть сада и неба клочок.

К кроватям, палатам, халатам

Присматривался новичок.

 

Как вдруг из расспросов сиделки,

Покачивавшей головой,

Он понял, что из переделки

Едва ли он выйдет живой.

 

Тогда он взглянул благодарно

В окно, за которым стена

Была точно искрой пожарной

Из города озарена.

 

Там в зареве рдела застава,

И, в отсвете города, клен

Отвешивал веткой корявой

Больному прощальный поклон.

 

«О господи, как совершенны

Дела твои, - думал больной, -

Постели, и люди, и стены,

Ночь смерти и город ночной.

 

Я принял снотворного дозу

И плачу, платок теребя.

О боже, волнения слезы

Мешают мне видеть тебя.

 

Мне сладко при свете неярком,

Чуть падающем на кровать,

Себя и свой жребий подарком

Бесценным твоим сознавать.

 

Кончаясь в больничной постели,

Я чувствую рук твоих жар.

Ты держишь меня, как изделье,

И прячешь, как перстень, в футляр».

[земский_врач]

Ранения живота.

 

" То и дело в бараки приходили телеграммы от военно-медицинского начальства: немедленно эвакуировать четыреста человек, немедленно эвакуировать семьсот человек. Охваченное каким-то непонятным, безумным бредом, начальство думало только об одном: поскорее забросить раненых как можно дальше от позиций. Бой на Шахе не кончился отступлением армий, -- все равно! Он мог кончиться отступлением, -- и вот тяжко раненных, которым нужнее всего был покой, целыми днями нагружали, выгружали, таскали с места на место, трясли и перетряхивали в двуколках и теплушках.

По окончании боя Куропаткин с чувством большого удовлетворения телеграфировал военному министру для доклада царю: Во время боев с 25 сентября по 8 октября из района боевых действий маньчжурской армии вывезено в Мукден, а отсюда эвакуировано в тыл: раненых и больных офицеров -- 945, нижних чинов -- 31111. Эвакуация столь значительного числа раненых исполнена в такой короткий срок, благодаря энергии, распорядительности и совместной дружной работе чинов санитарного и медицинского ведомства. Все раненые в один голос заявляли, что ужасны не столько раны, сколько перевозка в этих адских двуколках и теплушках. Больные с полостными ранами гибли от них, как мухи. Счастлив был тот раненный в живот, который дня три-четыре провалялся на поле сражения неподобранным: он лежал там беспомощный и одинокий, жаждал и мерзнул, его каждую минуту могли загрызть стаи голодных собак, -- но у него был столь нужный для него покой; когда его подобрали, брюшные раны до известной степени уже склеились, и он был вне опасности. Нарушая прямые приказы начальства, врачи мукденских бараков на свой риск отделили часть барака под полостных раненых и не эвакуировали их. Результат получился поразительный: все они, двадцать четыре человека, выздоровели, только один получил ограниченный перитонит, один -- гнойный плеврит, и оба поправились. " (С) Викентий Вересаев "На японской войне"

[KDE]

ЗЫ: Специальности "АиР" тогда не было. Инфузионной терапии не было. Антибиотиков не было. Но эта история - не выдуманная (моя мама хорошо знала ныне покойную племянницу Булгакова, изучавшую его творчество и биографию).

Просто люди тогда были крепче, биологически устойчивее, сильнее цеплялись за жизнь.

«… Вливания физиологического раствора лишь относительно полезны. Значительно лучше действует тот же раствор с прибавкой адреналина (6-8 капель на литр) при очень медленном (минут 30) вливании в вену…»

В.Ф. Войно-Ясенецкий, "Очерки гнойной хирургии"., Гл. "аппендицит", о тяжелом перитоните (септическом шоке?)

[Dr.Guevara]

«… Вливания физиологического раствора лишь относительно полезны. Значительно лучше действует тот же раствор с прибавкой адреналина (6-8 капель на литр) при очень медленном (минут 30) вливании в вену…»

В.Ф. Войно-Ясенецкий, "Очерки гнойной хирургии"., Гл. "аппендицит", о тяжелом перитоните (септическом шоке?)

 

"На бедрах Анна

Николаевна, чуть-чуть касаясь, гладила бугры, набухшие от физиологического

раствора." Подкожные инфузии больших объемов растворов массово практиковались вплоть до 60-х годов прошлого века, несмотря на болезненность процедуры и частые инфекционные осложнения. Отчасти это связано с неумением многими представителями медперсонала тех лет пунктировать даже кубитальную вену, с укоренившимся представлением о венепункции как о сложной манипуляции, отчасти - с нередкими пирогенными реакциями на многоразовые резиновые инфузионные системы.

[KDE]

Подкожные инфузии больших объемов растворов массово практиковались вплоть до 60-х годов прошлого века, несмотря на болезненность процедуры и частые инфекционные осложнения. Отчасти это связано с неумением многими представителями медперсонала тех лет пунктировать даже кубитальную вену, с укоренившимся представлением о венепункции как о сложной манипуляции, отчасти - с нередкими пирогенными реакциями на многоразовые резиновые инфузионные системы.

Да я знаю, просто повод процитировать нашел.... Кстати, лет 5 назад один коллега послеоперационным больным вливал физраствор подкожно в бедро, мотивируя выбор метода тем. что так не перельешь и "лучше усваивается"... и это уже в эпоху АР

[SazMed]

А есть что-нибудь еще про набухшие бугры Анна Николаевны?)

[Dr.Guevara]

А есть что-нибудь еще про набухшие бугры Анна Николаевны?)

Читайте подлинник.