Фауст

НАДО БЫЛО ПООСТЕРЕЧЬСЯ… Надо было поостеречься. Надо было предвидеть сбой. Просто Отче хотел развлечься И проверить меня тобой. Я ждала от Него подвоха – Он решил не терять ни дня. Что же, бинго. Мне правда плохо. Он опять обыграл меня. От тебя так тепло и тесно… Так усмешка твоя горька… Бог играет всегда нечестно. Бог играет наверняка. Он блефует. Он не смеется. Он продумывает ходы. Вот поэтому медью солнце Заливает твои следы, Вот поэтому взгляд твой жаден И дыхание – как прибой. Ты же знаешь, Он беспощаден. Он расплавит меня тобой. Он разъест меня черной сажей Злых волос твоих, злых ресниц. Он, наверно, заставит даже Умолять Его, падать ниц – И распнет ведь. Не на Голгофе. Ты – быстрее меня убьешь. Я зайду к тебе выпить кофе. И умру У твоих Подошв. Вера Полозкова

театр-весна Tired of ads? Upgrade account from only $1.66/month! [/url]Некуда подорваться, некуда воспарить Кукольник - в резервации, не с кем поговорить. Кукольник сочиняет, кукольник подчиняет, кукольник починяет рваных марионеток. Этот парик негоден, этот костюм не в моде, этот нормально, вроде, только вот кукол нету. Кукол всё время нету, куклы идут по свету, куклы не любят веток, бьющих их по лицу. Куклы дружат не с теми, куклам метели стелют, куклы уносят время, время идет к концу. Не с кем махнуть по сотке, не с кем рвануть в бега Кукольника кроссовки переживут снега. Кукольник в легком весе, кукольник вечно в красном, кукольник не прикроет в небо глядящих ставен. Кукольник пишет пьесы - пьесы про всё прекрасно, всё бы прекрасно кроме - пьесы никто не ставит. Кукольник рыжей масти, зрители подлецы. Кукольник просто мастер, мастер-эритроцит. Кукольник пишет всуе, мастер жует резинку, у него за плечами мир безнадежно мертвый. Если он не рисует Арлекину слезинку, то Арлекин ночами тырит тушь из гримерки. Если он сочинил бы вместо чужих Монтекки, ну например, Пуччини, ну, например, Королли... зритель ломает нимбы, смазывает оттенки, только надгробья чинит, только меняет роли. Кукольник, как сапожник, пьет и считает дни. Кукольнику, похоже, некого подчинить. Он изменяет годы, множит на ро, и город, город меняет тоже, сцену меняет жестом. Кукольник - он не гордый, как тут побудешь гордым, если мороз по коже рыскает против шерсти? Мастер несовершенен, мастер не со-вершинен, мастер закурит трубку, ставя Пьеро заплатку, вишнями пахнет сцена, вешне запахнет ширма, кукольник тянет руки к теплому беспорядку. Кукольник хочет к маме, хочет рыдать и лгать, Ангелы задремали, некому помогать. Не к кому прислониться, некому пошептаться, не с кем глотнуть по капле жаркого эликсира. Вот ведь опять приснится, сколько осталось станций? Что бы ни предрекали - снова свежо и сыро. Вот он выходит в полночь, шорох ночных перил. Если бы он не вспомнил и не заговорил. Только уходит морок, запах лимонных корок, в воздухе соль и порох - как и всегда весной. Там, где играет скрипка, жизнь начиналась с крика, ветер в лицо - смотри-ка, как тебе - не со мной? Красное кровяное тельце в созвездье Овна, ветер мотает бревна, что ему твой вертеп? Нервов хитросплетенья, если дышишь неровно, значит, весны нейроны станут тебя вертеть. Кукольник трет ладони, тщательно рвет листки Только бы он сегодня не пережил тоски... Кукольник смотрит в щелку, мир надувает щеки, он виноват - еще бы, в мире весна дрожит. Не до страданий, право, кукольник пишет правой, кукольнику по праву время принадлежит. Кукольник смотрит в лето, мастер не знает меры, мастер раздвинул шторы, мастер летит в Тибет. Он распорол Джульету, он перешил Ромео, страшно подумать, что он переменил в Макбет. Мастер - а что такого? Мастер - не нам чета. Музыка - Шостакович. Пульс - не пересчитать. Будет весна за бортом, будут птенцы хандрить. Кукольник за работой, некогда говорить. izubr А у нас декабрь, но вокруг по-вешнему Сыро и горячо. Я захожу домой и вешаю Голову на крючок. Чайник вскипает, на окнах вязью Странные письмена. Господи, если ты вдруг на связи, - Как она без меня? Господи, лучшее, что ты выдумал, Сделано из ребра. Выдуто, выверено и выдано, Чай на губах мешается с выдохом Теплого серебра. Господи, дай ей пути лучистые, Лучшие из твоих. Если нам вдруг на двоих расчислено, Я обойдусь, но чтоб ей по-честному Счастья за нас двоих. Чтобы она не видела черного В розе твоих ветров. Чтобы хоть раз забыла про чертово Злое своё метро. Чтоб миновали ее трущобы, Изморозь, гарь и ил, Чтобы играл Михаил и чтобы Подыгрывал Гавриил. Господи, я всё словами порчу, Истина не в речах, Весной, когда набухают почки, Может быть, ты проверишь почту И прочтешь белизну плеча, И щека ее горяча И она прикусывает цепочку, Чтобы не закричать. izubr

Полнолуние. Полночь. Полный стакан Полного одиночества. Жизнь невесома, а не легка - Тяжести хочется. Может быть, хватит уже летать? Правда, к земле пора... Ночь. Полнолуние. Пустота. Где б найти лекаря?.. Пахнет любовью чужой кровать: Кто тут был? Где они?.. Я заворачиваюсь в слова - Самонадеянно. Ночь. Полнолуние. Питер. Сон. Рваный, расколотый. Полночь. В наушниках Петерсон. Май... Только холодно. http://izubr.livejournal.com/45967.html?thread=661135

Когда на смерть идут, — поют, а перед этим можно плакать. Ведь самый страшный час в бою — час ожидания атаки. Снег минами изрыт вокруг и почернел от пыли минной. Разрыв — и умирает друг. И, значит, смерть проходит мимо. Сейчас настанет мой черед, За мной одним идет охота. Будь проклят сорок первый год — ты, вмерзшая в снега пехота. Мне кажется, что я магнит, что я притягиваю мины. Разрыв — и лейтенант хрипит. И смерть опять проходит мимо. Но мы уже не в силах ждать. И нас ведет через траншеи окоченевшая вражда, штыком дырявящая шеи. Бой был короткий. А потом глушили водку ледяную, и выковыривал ножом из-под ногтей я кровь чужую. Семён Гудзенко 1942 г

Услышь стук сердца моего... Кипер Когда стихает всё вокруг И режут снов прикосновенья, Я слышу сердца тихий стук - Стук твоего сердцебиенья. И, в час, когда уходит ночь, И солнце - в небо - выше,... выше,... Я, провожая дрёму прочь, Стук сердца слышу,... слышу,... слышу... И оттого - всегда тепло, И оттого - немного грустно; По ритму сердца твоего Твои угадываю чувства: Когда мечтаешь обо мне, Купая душу в неге зыбкой, Непроизвольно, как во сне Я грежу вновь твоей улыбкой. Дню уходящему вослед Прохладным бризом шепчет вечер - Как доказал один поэт - За расставаньем будет встреча! А расстоянье - как стена... Но всё ж - сильна любовь, как прежде! Пусть между нами - Свет и Тьма - Разлуки Тьма и Свет надежды... Вдали желаю одного: Сквозь километры Тьмы и Света Услышь стук сердца моего! Как слышу я!... Ты сможешь это.

Белый снег за окном – это ты? Та же легкость, и то же молчанье… Я оглох от его красоты И ослеп в поцелуях дыханья. Отражая глазами стекло, Забываюсь на вечность мгновенья – Не сложилось у нас… Развело Двух людей это снегопаденье. Словно белое вмерзлось стеной В хрупкий мир непростых отношений, И теперь между мной и тобой Заштрихованность снегодвижений. Пух снежинок не пустит назад, Даже если весна – на подмогу; Есть на небе свой список утрат, В прошлой жизни обещанных Богу. Вот и кружится снег за окном И мешает нам встретиться взглядом. И, наверно, не знает о том, Как мне холодно под снегопадом… Сказоч-Ник 2008 г. Переход от меня до тебя – Серым берегом край тротуара, Но судьбы сумасшедшей река Все мосты-переправы сломала. И дождями размыло следы, По которым бы ты отыскалась, Просто дождик – подлиза судьбы, И не друг мне, такая вот жалость. Просто сумерки раньше пришли И закрыли тебя до рассвета, И созвучья легли на стихи Вместо рифмы, потерянной где-то. Может, встретился кто-то другой На твоем берегу так некстати, И рассыпались звезды росой Под ногами у вас на закате… Переход от меня до тебя Невозможен и нам не обещан, И смывают дожди со стекла Образ самой любимой из женщин… Сказоч-Ник 2008г.

«Часы жизни только что остановились». А. Рембо Судьба предъявляет себя по частям: То вдруг затаится, то выдаст всё разом. А Время сверяет себя по часам. А сердце глядится, как в зеркало, в разум. Проказой Пространство пропахло насквозь, Мир страхом зарос - как чердак паутиной, А Дом покосился - стоит на авось, Покорный - над пепельно-красной пучиной. Паук поселился в одном из углов - Такой одичалый, такой безутешный, Что сети свои позабыл - а улов Распутал узлы и разбрёлся поспешно. Смешно... В этом Доме всё очень смешно: Стрелок вдруг себя перепутал с мишенью, Мошенник-хозяин разбавил вино, Влекомый пристрастием к кровосмешенью. Он очень спешил, он совсем позабыл, Что Маятник мёртв, что Часы замолчали - Плечами пожал: “Разве Маятник был? Вы разве Часы здесь хоть раз замечали?”... ... Тем временем ночь заглянула в окно. Тем временем ведьма ударила в бубен. Тем временем верилось только в одно - Что времени не было, нет и не будет! - Какая игра обессмысленных слов, Как звуки пусты, как безжизненны жесты! Скажите, зачем, из каких это снов Родилась идея предсмертной фиесты?! О, как неуместны все эти огни!.. Выходит, что жизнь - это тоже расплата? Скорей оглянись, мы остались одни - Одни перед зеркалом Зла и Разлада! - Разгадана тайна Часов и Веков... А тот, кто узнал, что она означает, Молчит - созерцая в углах пауков - И Маятник мёртвой рукою качает. Анна Васяева

Всё кончено Все кончено, меж нами связи нет… А. Пушкин Эта светлая ночь, эта тихая ночь, Эти улицы, узкие, длинные! Я спешу, я бегу, убегаю я прочь, Прохожу тротуары пустынные. Я не в силах восторга мечты превозмочь, Повторяю напевы старинные, И спешу, и бегу, — а прозрачная ночь Стелет тени, манящие, длинные. Мы с тобой разошлись навсегда, навсегда! Что за мысль несказанная, странная! Без тебя и наступят и минут года, Вереница, неясно туманная. Не сойдемся мы вновь никогда, никогда, О, любимая, вечно желанная! Мы расстались с тобой навсегда, навсегда… Навсегда? Что за мысль несказанная! Сколько сладости есть в тайной муке мечты. Этой мукой я сердце баюкаю, В этой муке нашел я родник красоты, Упиваюсь изысканной мукою. «Никогда мы не будем вдвоем, — я и ты…» И на грани пред вечной разлукою Я восторгов ищу в тайной муке мечты, Я восторгами сердце баюкаю. В,Я,Брюсов 14 ноября 1895 Вы думаете, это бредит малярия? Это было, было в Одессе. «Приду в четыре», — сказала Мария. Восемь. Девять. Десять. Вот и вечер в ночную жуть 40 ушел от окон, хмурый, декабрый. В дряхлую спину хохочут и ржут канделябры. Меня сейчас узнать не могли бы: жилистая громадина стонет, корчится. Что может хотеться этакой глыбе? 50 А глыбе многое хочется! Ведь для себя не важно и то, что бронзовый, и то, что сердце — холодной железкою. Ночью хочется звон свой спрятать в мягкое, в женское. И вот, громадный, горблюсь в окне, 60 плавлю лбом стекло окошечное. Будет любовь или нет? Какая — большая или крошечная? Откуда большая у тела такого: должно быть, маленький, смирный любёночек. Она шарахается автомобильных гудков. Любит звоночки коночек. Еще и еще, 70 уткнувшись дождю лицом в его лицо рябое, жду, обрызганный громом городского прибоя. Полночь, с ножом мечась, догна́ла, зарезала, — вон его! Упал двенадцатый час, как с плахи голова казненного. 80 В стеклах дождинки серые свылись, гримасу громадили, как будто воют химеры Собора Парижской Богоматери.[ Проклятая! Что же, и этого не хватит? Скоро криком издерется рот. Слышу: тихо, 90 как больной с кровати, спрыгнул нерв. И вот, — сначала прошелся едва-едва, потом забегал, взволнованный, четкий. Теперь и он и новые два мечутся отчаянной чечеткой. 100 Рухнула штукатурка в нижнем этаже. Нервы — большие, маленькие, многие! — скачут бешеные, и уже у нервов подкашиваются ноги! А ночь по комнате тинится и тинится, — из тины не вытянуться отяжелевшему глазу 110 Двери вдруг заляскали, будто у гостиницы не попадает зуб на́ зуб. Вошла ты, резкая, как «нате!», муча перчатки замш, сказала: «Знаете — я выхожу замуж». Что ж, выходи́те. 120 Ничего. Покреплюсь. Видите — спокоен как! Как пульс покойника. Помните? Вы говорили: «Джек Лондон, деньги, любовь, 130 страсть», — а я одно видел: вы — Джиоконда, которую надо украсть! И украли. Опять влюбленный выйду в игры, огнем озаряя бровей за́гиб. Что же! И в доме, который выгорел, иногда живут бездомные бродяги! 140 Дра́зните? «Меньше, чем у нищего копеек, у вас изумрудов безумий». Помните! Погибла Помпея, когда раздразнили Везувий! Эй! Господа! Любители святотатств, 150 преступлений, боен, — а самое страшное видели — лицо мое, когда я абсолютно спокоен? И чувствую — «я» 160 для меня мало́. Кто-то из меня вырывается упрямо. Allo! Кто говорит? Мама? Мама! Ваш сын прекрасно болен! Мама! У него пожар сердца. Скажите сестрам, Люде и Оле, — 170 ему уже некуда деться. Каждое слово, даже шутка, которые изрыгает обгорающим ртом он, выбрасывается, как голая проститутка из горящего публичного дома. Люди нюхают — запахло жареным! Нагнали каких-то. Блестящие! 180 В касках! Нельзя сапожища! Скажите пожарным: на сердце горящее лезут в ласках. Я сам. Глаза наслезнённые бочками выкачу. Дайте о ребра опереться. Выскочу! Выскочу! Выскочу! Выскочу! Рухнули. Не выскочишь из сердца! 190 На лице обгорающем из трещины губ обугленный поцелуишко броситься вырос. Мама! Петь не могу. У церковки сердца занимается клирос! Обгорелые фигурки слов и чисел из черепа, как дети из горящего здания. Так страх 200 схватиться за небо высил горящие руки «Лузитании». Трясущимся людям в квартирное тихо стоглазое зарево рвется с пристани. Крик последний, — ты хоть о том, что горю, в столетия выстони! Владимир Маяковский , первая часть поэмы "Облако в штанах " С антресолей достану «ТТ», покручу-поверчу — я ещё поживу и т.д., а пока не хочу этот свет покидать, этот свет, этот город и дом. Хорошо, если есть пистолет, остальное — потом. Из окошка взгляну на газон и обрубок куста. Домофон загудит, телефон зазвонит — суета. Надо дачу сначала купить, чтобы лес и река в сентябре начинали грустить для меня дурака. чтоб летели кругом облака. Я о чём? Да о том: облака для меня дурака. А ещё, а потом, чтобы лес золотой, голубой блеск реки и небес. Не прохладно проститься с собой чтоб — в слезах, а не без. Борис Рыжий

Пока царили сумерки, пока Строка не запросила многоточья, Снег падал на пол прямо с потолка - Иль из окна? - теперь не помню точно. И кто-то перед тем меня спросил: “Когда же снег? И выйдет ли награда За ожиданье, за растрату сил? Иль праздник будет только “для парада”?” ... Вот - напролом - навылет - напролёт! - Лепи его, рифмуй! - чего же ради?.. Да, снег идёт. Но света не прольёт На наши лица, судьбы и тетради. Тяжёлый снег... Свечением витрин Окрашенный - он стал мне ненавистен: Не для любви явился - для смотрин! - Так пусть за то и будет он освистан! За то, что чист, как звук - и вдруг расцвёл, Ещё за то, что слишком долго медлил, И ослепил, и вглубь судьбы завёл, И след замёл, И прямо в сердце метил! А главное - за то, что нас любви Он так учил: любить - стрелять из лука. А мы пред ним - ну, точно воробьи - Беспомощны, щебечем: снег... разлука... ... А в сущности, оправданный финал: Бесснежья ад сменился снежным адом. И тот блажен, кто ничего не знал, И всё назвал зимой и снегопадом. Анна Васяева

Метельные белые ночи, Мятежные полчища снега – Летят оголтелые клочья – Метельная быль или небыль, Баллада, легенда, – как хочешь Ее назови и уверуй В разгул разметавшихся полчищ, Которые валятся сверху! А ночь, словно форт осажденный, Сдаваться отнюдь не желает! А ночь, как любой осужденный, Надежду за крылья хватает… Надежда – предатель отпетый! В ладонях – одни только перья! А птица воркует над кем-то, Еще не утратившим веру. А вера взметается прахом, То снежным, то пепельно-серым. А вера сменяется страхом: О, не во что, не во что верить! Любовь – да она безоружна, Где – власть полководцам в сраженье! Метель все сметет и закружит В победном своем упоенье! А снег – не по крышам, по кровлям, Когда-то и кем-то воспетым! – А снег – недоступный, как Кромвель! – И плащ – будто знамя по ветру!.. Знамена метельного цвета Светает… Но утро не скоро! Метель в ожиданье рассвета Снег выслала парламентером. Увязнет уставшая буря В наплывах и россыпях снежных… И утро японской гравюрой Проглянет – почти безмятежно. Анна Васяева

Смотрите в шахматную доску, Как в зеркало тревог и бурь. Как символично, как непросто Передвижение фигур! Полна решимости и гнева, То наступая, то юля, По полю скачет королева, Спасти пытаясь короля. Спасает девочка от двоек, Когда стоит он у доски; Жена спасает от попоек, От дурости и от тоски. Король (о, как вы все похожи!) Сидит, ворчит, чего-то ждет. Он многое умеет тоже, Но дальше клетки не пойдет. В далекой древности и в эру Космического корабля По полю скачет королева, Спасти пытаясь короля. Ей все заранее известно, И в том числе судьба своя: Должно погибнуть королевство, Когда не станет короля. Наталья Нутрихина июль 1968г

На осеннем огне листопада Я горячие чувства ловлю: На скамеечке в стареньком парке Пламенеет листвою: «Л Ю Б Л Ю». И неважно, что буквы неровны, И неважно,что шрифт подкачал. На заброшенной лавке в сторонке Кто-то слово из листьев собрал. Ветер нежно его потревожит, Солнце плавно лучами скользнёт. Одинокий случайный прохожий Ненароком посланье прочтёт. Это ёмкое, нежное слово, Этот лиственный рыжий размах... И представит мальчишку шального С необычною ручкой в руках. Елена Евстратова 12.10.13

.И Пушкин падает в голубо- ватый колючий снег Э. Багрицкий. ...И тишина. И более ни слова. И эхо. Да еще усталость. ...Свои стихи доканчивая кровью, они на землю глухо опускались. Потом глядели медленно и нежно. Им было дико, холодно и странно. Над ними наклонялись безнадежно седые доктора и секунданты. Над ними звезды, вздрагивая, пели, над ними останавливались ветры... Пустой бульвар. И пение метели. Пустой бульвар. И памятник поэту. Пустой бульвар. И пение метели. И голова опущена устало. ...В такую ночь ворочаться в постели приятней, чем стоять на пьедесталах. Иосиф Бродский

Церковь Покрова на Нерли (отрывок) По какой ты скроена мерке? Чем твой облик манит вдали? Чем ты светишься вечно, церковь Покрова на реке Нерли? Невысокая, небольшая, Так подобрана складно ты, Что во всех навек зароняешь Ощущение высоты... Так в округе твой очерк точен, Так ты здесь для всего нужна, Будто создана ты не зодчим, А самой землей рождена. Среди зелени - белый камень, Луг, деревья, река, кусты. Красноватый закатный пламень Набежал - и зарделась ты. И глядишь доступно и строго, И слегка синеешь вдали... Видно, предки верили в Бога, Как в простую правду земли. Наум Коржавин 1954г

ВОЗДУШНЫЙ КОРАБЛЬ Из Цедлица По синим волнам океана, Лишь звезды блеснут в небесах, Корабль одинокий несется, Несется на всех парусах. Не гнутся высокие мачты, На них флюгера не шумят, И молча в открытые люки Чугунные пушки глядят. Не слышно на нем капитана, Не видно матросов на нем, Но скалы, и тайные мели, И бури ему нипочем. Есть остров на том океане — Пустынный и мрачный гранит. На острове том есть могила, А в ней император зарыт. Зарыт он без почестей бранных Врагами в сыпучий песок, Лежит на нем камень тяжелый, Чтоб встать он из гроба не мог. И в час его грустной кончины, В полночь, как свершается год, К высокому берегу тихо Воздушный корабль пристает. Из гроба тогда император, Очнувшись, является вдруг, — На нем треугольная шляпа И серый походный сюртук. Скрестивши могучие руки, Главу опустивши на грудь, Идет и к рулю он садится И быстро пускается в путь. Несется он к Франции милой, Где славу оставил и трон, Оставил наследника – сына И старую гвардию он. И только что землю родную Завидит во мраке ночном, Опять его сердце трепещет 40 И очи пылают огнем. На берег большими шагами Он смело и прямо идет, Соратников громко он кличет И маршалов грозно зовет. Но спят усачи-гренадеры — В равнине, где Эльба шумит, Под снегом холодной России, Под знойным песком пирамид. И маршалы зова не слышат: Иные погибли в бою, Другие ему изменили И продали шпагу свою. И, топнув о землю ногою, Сердито он взад и вперед По тихому берегу ходит, И снова он громко зовет: Зовет он любезного сына, Опору в превратной судьбе; Ему обещает полмира, А Францию — только себе. Но в цвете надежды и силы Угас его царственный сын, И долго, его поджидая, Стоит император один — Стоит он и тяжко вздыхает, Пока озарится восток, И капают горькие слезы Из глаз на холодный песок, Потом на корабль свой волшебный, Главу опустивши на грудь, Идет и, махнувши рукою, В обратный пускается путь. М. Ю. Лермонтов Март 1840

Осенний крик ястреба Северозападный ветер его поднимает над сизой, лиловой, пунцовой, алой долиной Коннектикута. Он уже не видит лакомый променад курицы по двору обветшалой фермы, суслика на меже. На воздушном потоке распластанный, одинок, все, что он видит -- гряду покатых холмов и серебро реки, вьющейся точно живой клинок, сталь в зазубринах перекатов, схожие с бисером городки Новой Англии. Упавшие до нуля термометры -- словно лары в нише; стынут, обуздывая пожар листьев, шпили церквей. Но для ястреба, это не церкви. Выше лучших помыслов прихожан, он парит в голубом океане, сомкнувши клюв, с прижатою к животу плюсною -- когти в кулак, точно пальцы рук -- чуя каждым пером поддув снизу, сверкая в ответ глазною ягодою, держа на Юг, к Рио-Гранде, в дельту, в распаренную толпу буков, прячущих в мощной пене травы, чьи лезвия остры, гнездо, разбитую скорлупу в алую крапинку, запах, тени брата или сестры. Сердце, обросшее плотью, пухом, пером, крылом, бьющееся с частотою дрожи, точно ножницами сечет, собственным движимое теплом, осеннюю синеву, ее же увеличивая за счет еле видного глазу коричневого пятна, точки, скользящей поверх вершины ели; за счет пустоты в лице ребенка, замершего у окна, пары, вышедшей из машины, женщины на крыльце. Но восходящий поток его поднимает вверх выше и выше. В подбрюшных перьях щиплет холодом. Глядя вниз, он видит, что горизонт померк, он видит как бы тринадцать первых штатов, он видит: из труб поднимается дым. Но как раз число труб подсказывает одинокой птице, как поднялась она. Эк куда меня занесло! Он чувствует смешанную с тревогой гордость. Перевернувшись на крыло, он падает вниз. Но упругий слой воздуха его возвращает в небо, в бесцветную ледяную гладь. В желтом зрачке возникает злой блеск. То есть, помесь гнева с ужасом. Он опять низвергается. Но как стенка -- мяч, как падение грешника -- снова в веру, его выталкивает назад. Его, который еще горяч! В черт-те что. Все выше. В ионосферу. В астрономически объективный ад птиц, где отсутствует кислород, где вместо проса -- крупа далеких звезд. Что для двуногих высь, то для пернатых наоборот. Не мозжечком, но в мешочках легких он догадывается: не спастись. И тогда он кричит. Из согнутого, как крюк, клюва, похожий на визг эриний, вырывается и летит вовне механический, нестерпимый звук, звук стали, впившейся в алюминий; механический, ибо не предназначенный ни для чьих ушей: людских, срывающейся с березы белки, тявкающей лисы, маленьких полевых мышей; так отливаться не могут слезы никому. Только псы задирают морды. Пронзительный, резкий крик страшней, кошмарнее ре-диеза алмаза, режущего стекло, пересекает небо. И мир на миг как бы вздрагивает от пореза. Ибо там, наверху, тепло обжигает пространство, как здесь, внизу, обжигает черной оградой руку без перчатки. Мы, восклицая "вон, там!" видим вверху слезу ястреба, плюс паутину, звуку присущую, мелких волн, разбегающихся по небосводу, где нет эха, где пахнет апофеозом звука, особенно в октябре. И в кружеве этом, сродни звезде, сверкая, скованная морозом, инеем, в серебре, опушившем перья, птица плывет в зенит, в ультрамарин. Мы видим в бинокль отсюда перл, сверкающую деталь. Мы слышим: что-то вверху звенит, как разбивающаяся посуда, как фамильный хрусталь, чьи осколки, однако, не ранят, но тают в ладони. И на мгновенье вновь различаешь кружки, глазки, веер, радужное пятно, многоточия, скобки, звенья, колоски, волоски -- бывший привольный узор пера, карту, ставшую горстью юрких хлопьев, летящих на склон холма. И, ловя их пальцами, детвора выбегает на улицу в пестрых куртках и кричит по-английски "Зима, зима!" Иосиф Бродский 1975г

В.С.Высоцкий Райские яблоки Я когда-то умру - мы когда-то всегда умираем, - Как бы так угадать, чтоб не сам - чтобы в спину ножом: Убиенных щадят, отпевают и балуют раем, - Не скажу про живых, но покойников мы бережем. В грязь ударю лицом, завалюсь покрасивее набок - И ударит душа на ворованных клячах в галоп, В дивных райских садах наберу бледно-розовых яблок... Жаль, сады сторожат и стреляют без промаха в лоб. Прискакали - гляжу - пред очами не райское что-то: Неродящий пустырь и сплошное ничто - беспредел. И среди ничего возвышались литые ворота, И огромный этап - у ворот на ворота глядел. Как ржанет коренной! Я смирил его ласковым словом, Да репьи из мочал еле выдрал и гриву заплел. Седовласый старик что-то долго возился с засовом - И кряхтел и ворчал, и не смог отворить - и ушел. И огромный этап не издал ни единого стона, Лишь на корточки вдруг с занемевших колен пересел. Здесь малина-братва оглушила «малиновым звоном», Всё вернулось на круг и Распятый над кругом висел. И Апостол-старик (он над стражей кричал-комиссарил), Он позвал кой-кого и затеяли вновь отворять. Кто-то палкой с винтом, поднатужась, об рельсу ударил И как ринулись все в распрекрасную ту благодать Я узнал старика по слезам на щеках его дряблых: Это Петр старик - он апостол, а я - остолоп. Вот и кущи-сады, в коих прорва мороженных яблок... Но сады сторожат - и стреляют без промаха в лоб. Всем нам блага подай, да и много ли требовал я благ?! Мне — чтоб были друзья, да жена — чтобы пала на гроб, Ну, а я уж для них наворую бессемечных яблок... Жаль, сады сторожат и стреляют без промаха в лоб В онемевших руках свечи плавились, как в канделябрах, А тем временем я снова поднял лошадок в галоп. Я набрал, я натряс этих самых бессемечных яблок — И за это меня застрелили без промаха в лоб. И погнал я коней прочь от мест этих гиблых и зяблых, - Кони головы вверх, но и я закусил удила. Вдоль обрыва с кнутом по-над пропастью пазуху яблок Я тебе привезу: ты меня и из рая ждала! 1977

Я тебе и верю и не верю, Ты сама мне верить помоги. За тяжелой кожаною дверью Пропадают легкие шаги. Ты снимаешь варежки и боты, Над тобою сонный абажур. Я иду в поземку за ворота, В улицы пустые выхожу. Ветер вслед последнему трамваю Свищет, рельсы снегом пороша, Ты садишься, ноты открываешь, В маленькие руки подышав. Проведешь по клавишам рукою, Потихоньку струны зазвенят, Вспомнишь что-то очень дорогое, Улыбнешься, вспомнив про меня. Звук родится. Медленно остынет. Ты умеешь это. Подожди! Ты умеешь делать золотыми Серые осенние дожди. Но в студеный выветренный вечер, Не спросив, на радость иль беду, Ты сумеешь выбежать навстречу, Только шаль накинув на ходу. Не спросив, далеко ли пойдем мы, Есть ли край тяжелому пути, Ты сумеешь выбежать из дому И обратно больше не прийти... Или будешь мучиться и слушать, У окошка стоя по ночам, Как февраль все яростней и глуше Гонит снег по голым кирпичам? И тебе пригрезится такое: Солнце, путь в торжественном лесу. И тебя я, гордый и спокойный, На руках, усталую, несу. Владимир Солоухин

Не говори "прощай" друзьям, Не говори "прощай" любимым, Не говори "прощай" дождям, Не уходи дорогой длинной. Не растворяйся в тишине, Как след осеннего тумана, Как крик в безмолвной пустоте- Отчаянный и безымянный. Не забирай с собой любовь И листопада исступленье, Осеннюю прохладу снов И запоздалость сожаленья. Руки коснувшись не моей, В другие всматриваясь лица, Не воскрешай ненужность дней, Которым не дано случиться. И в липком вихре суеты, В плену у призрачных желаний Не рушь незримые мосты Из слов несказанных признаний. Не говори "прощай" друзьям, Не говори "прощай" любимым.... Olga O′Neil http://www.chitalnya.ru/work/100733/

Касание снега, дыханье мороза, Березы, березы, березы, березы... Березы и сосны, березы и ели. Кусты забелели, синицы запели. Стволы окружали, стволы закружили, -- Затерянность в дали, затерянность в были... Пропасть, затеряться... Потеря дороги, Потеря стремлений, потеря тревоги, Потеря заботы и той постоянной Сосущей, зовущей и ноющей раны. Потеря обиды, потеря досады, Потеря всех "должно", "обязана", "надо"... Другая страна ли, планета другая? Душа, как праматерь, гуляет нагая. И Бог по соседству, но дьявола нету, И нету соблазна и нету запрета. И нету змеиного страшного знанья, -- Потеря седин и потеря страданья. И тишь неземная и хор стоголосый. -- Потеря ответа, потеря вопроса... Сплетенные ветки -- слиянные лица. -- Потеря стены и потеря границы. Как будто изгнанницу вновь возвращают В забытые кущи родимого рая. Распахнуто сердце, как райские двери. Изгнанье изгнанья! Потеря потери! Владимир Леви

Питер Брейгель О чём он думал, Питер Брейгель, Какими образами бредил, Когда изобразил Христа На фоне северной равнины, Сгибающим худую спину Под перекладиной креста? Фламандские вокруг пейзажи, — Взгляните на одежды стражи, На эти мельницы вдали! Ещё один виток дороги, И он, взойдя на холм пологий, Увидит в море корабли. Ещё не Бог он. На мольберте Он человек ещё, и смертен, И явно выглядит чужим В долине этой, в этом веке, Где стужа сковывает реки И над домами вьётся дым. Светало. Около отлива Кричала чайка хлопотливо. Тяжёлый дождь стучал в окно. О чём он думал, Младший Питер, Когда лицо устало вытер, Закончив это полотно? О чём он думал, старый мастер? В ночном порту скрипели снасти, Холодный ветер гнал волну. Об одиночестве пророка, Явившегося позже срока, Попавшего не в ту страну? Толпа в предчувствии потехи. Мерцают золотом доспехи, Ладони тянет нищета. Окрестность — в ожиданье снега, И туча провисает с неба, И над Голгофой — пустота. Городницкий А.М. 1983

Я уеду. Я просто уеду. Может быть - не в себе, сгоряча… Это будет, наверное, в среду. И среда эта будет ничья: Ни твоя, ни моя и не наша. Просто день, за которым четверг. Под ногами - февральская каша, В голове - этот странный побег. Убегу от нелепых метаний, От претензий смешных и обид. Утром зимним, холодным и ранним Вряд ли кто-то сбежать запретит... Будет боль надоевшую груду Чувств и мыслей - швырять по углам. Я тебя, обещаю, забуду. Я тебя, обещаю, предам. Чтобы больше не ждать нашей встречи, Чтоб дороги назад мне - никак. Чтобы тонны твоих красноречий Превратились в досадный пустяк. Убегу из холодного дома По заснеженным улицам дня. У меня будет всё по-другому, И другой будет всем для меня. Я уеду. Я просто уеду. Сяду в поезд, сквозь слёзы шепча, Что люблю... Это сбудется в среду. И среда эта будет ничья. .Галина Шапкина Адаптированный вариант для мужского исполнения : Я уеду. Я просто уеду. Может быть - не в себе, с горяча… Это будет, наверное, в среду. И среда эта будет ничья: Ни твоя, ни моя и не наша. Просто день, за которым четверг. Под ногами - февральская каша, В голове - этот странный побег. Убегу от нелепых метаний, От претензий смешных и обид. Утром зимним, холодным и ранним Вряд ли кто-то сбежать запретит... Будет боль надоевшую груду Чувств и мыслей - швырять по углам. Я тебя, обещаю, забуду. Я тебя, обещаю, предам. Чтобы больше не ждать нашей встречи, Чтоб дороги назад мне - никак. Чтобы тонны твоих красноречий Превратились в досадный пустяк. Убегу из холодного дома По заснеженным улицам дня. У меня будет всё по-другому, И другая обнимет меня. Я уеду. Я просто уеду. Сяду в поезд, сквозь слёзы шепча, Что люблю... Это сбудется в среду. И среда эта будет ничья. ИОГАНН-СЕБАСТЬЯН БАХ М.В. Мир смертельно устал и тоской своей пьян, режет вены себе, режет жилы. Я – на исповедь к Вам, Иоганн-Себастьян: душу Дьяволу я заложила. Жив и вечен Ваш гордый и строгий орган. Я пришла – и встаю на колени. Слов не надо? – Вы знаете все, Иоганн: мы – безумцы, слепцы и калеки. Повторите Ваш самый любимый хорал захворавшему миру в награду: столько раз он горел, столько раз он сгорал – что не снилось кромешному аду! Не поверю ни бреду, ни снам, ни словам и любимым глазам не поверю. Я больна. Я доверю себя только Вам – я стою перед Вашею дверью... То ли – рана в душе, то ли – просто изъян – это знает лукавый посредник. Повторите хорал, Иоганн-Себастьян – может быть, в моей жизни последний. Анна Васяева адаптированный вариант для мужского исполнения : Мир смертельно устал и тоской своей пьян, режет вены себе, режет жилы. Мы – на исповедь к Вам, Иоганн-Себастьян: душу Дьяволу мы заложили. Жив и вечен Ваш гордый и строгий орган. Мы пришли – и встаём на колени. Слов не надо – Вы знаете все, Иоганн: мы – безумцы, слепцы и калеки. Повторите Ваш самый любимый хорал захворавшему миру в награду: столько раз он горел, столько раз он сгорал – что не снилось кромешному аду! Не поверим ни бреду, ни снам, ни словам и любимым глазам не поверим. Мы больны. Мы доверим себя только Вам – Мы стоим перед Вашею дверью... То ли – рана в душе, то ли – просто изъян – это знает лукавый посредник. Повторите хорал, Иоганн-Себастьян – может быть, в нашей жизни последний.

ИЗ ЦИКЛА «СНЫ» Мне приснилась война мировая - Может, третья, а может, вторая, Где уж там разобраться во сне, В паутинном плетении бреда... Помню только, что наша победа, - Но победа, не нужная мне. Серый город, чужая столица. Победили, а все еще длится Безысходная скука войны. Взгляд затравленный местного люда. По домам не пускают покуда, Но и здесь мы уже не нужны. Вяло тянутся дни до отправки. Мы заходим в какие-то лавки - Враг разбит, что хочу, то беру. Отыскал земляков помоложе, Москвичей, из студенчества тоже. Все они влюблены в медсестру. В ту, что с нами по городу бродит, Всеми нами шутя верховодит, Довоенные песни поет, Шутит шутки, плетет оговорки, Но пока никому из четверки Предпочтения не отдает. Впрочем, я и не рвусь в кавалеры. Дни весенние дымчато-серы, Первой зеленью кроны сквозят. Пью с четверкой, шучу с медсестрою, Но особенных планов не строю - Все гадаю, когда же назад. Как ни ждал, а дождался внезапно. Дан приказ, отправляемся завтра. Ночь последняя, пьяная рать, Нам в компании странно и тесно, И любому подспудно известно - Нынче ей одного выбирать. Мы в каком-то разграбленном доме. Все забрали солдатики, кроме Книг и мебели - старой, хромой, Да болтается рваная штора. Все мы ждем, и всего разговора - Что теперь уже завтра домой. Мне уйти бы. Дурная забава. У меня ни малейшего права На нее, а они влюблены, Я последним прибился к четверке, Я и стар для подобной разборки, Пусть себе! Но с другой стороны - Позабытое в страшные годы Чувство легкой игры и свободы, Нараставшее день ото дня: Почему - я теперь понимаю. Чуть глаза на нее поднимаю - Ясно вижу: глядит на меня. Мигом рухнуло хрупкое братство. На меня с неприязнью косятся: Предпочтенье всегда на виду. Переглядываясь и кивая, Сигареты туша, допивая, Произносят: "До завтра", "Пойду". О, какой бы мне жребий ни выпал - Взгляда женщины, сделавшей выбор, Не забуду и в бездне любой. Все, выходит, всерьез, - но напрасно: Ночь последняя, завтра отправка, Больше нам не видаться с тобой. Сколько горькой любви и печали Разбудил я, пока мы стояли На постое в чужой стороне! Обреченная зелень побега. Это снова победа, победа, Но победа, не нужная мне. Я ли, выжженный, выживший, цепкий, В это пламя подбрасывал щепки? Что взамен я тебе отдаю? Слишком долго я, видно, воюю. Как мне вынести эту живую, Жадно-жаркую нежность твою? И когда ты заснешь на рассвете, Буду долго глядеть я на эти Стены, книги, деревья в окне, Вспоминая о черных пожарах, Что в каких-то грядущих кошмарах Будут вечно мерещиться мне. А на утро пойдут эшелоны, И поймаю я взгляд уязвленный Оттесненного мною юнца, Что не выгорел в пламени ада, Что любил тебя больше, чем надо, - Так и будет любить до конца. И проснусь я в московской квартире, В набухающем горечью мире, С непонятным томленьем в груди, В день весенний, расплывчато-серый, - С тайным чувством превышенной меры, С новым чувством, что все позади - И война, и любовь, и разлука... Облегченье, весенняя скука, Бледный март, облака, холода И с трудом выразимое в слове Ощущение чей-то любови - Той, что мне не вместить никогда. Дмитрий Быков 17.03.96

Евгений Евтушенко К. Шульженко А снег повалится, повалится... и я прочту в его канве, что моя молодость повадится опять заглядывать ко мне. И поведет куда-то за руку, на чьи-то тени и шаги, и вовлечет в старинный заговор огней, деревьев и пурги. И мне покажется, покажется по Сретенкам и Моховым, что молод не был я пока еще, а только буду молодым. И ночь завертится, завертится и, как в воронку, втянет в грех, и моя молодость завесится со мною снегом ото всех. Но, сразу ставшая накрашенной при беспристрастном свете дня, цыганкой, мною наигравшейся, оставит молодость меня. Начну я жизнь переиначивать, свою наивность застыжу и сам себя, как пса бродячего, на цепь угрюмо посажу. Но снег повалится, повалится, закружит все веретеном, и моя молодость появится опять цыганкой под окном. А снег повалится, повалится, и цепи я перегрызу, и жизнь, как снежный ком, покатится к сапожкам чьим-то там, внизу. 1966

Бывало, спит у ног собака, костер занявшийся гудит, и женщина из полумрака глазами зыбкими глядит. Потом под пихтою приляжет на куртку рыжую мою и мне, задумчивая, скажет: "А ну-ка, спой!.."- и я пою. Лежит, отдавшаяся песням, и подпевает про себя, рукой с латышским светлым перстнем цветок алтайский теребя. Мы были рядом в том походе. Все говорили, что она и рассудительная вроде, а вот в мальчишку влюблена. От шуток едких и топорных я замыкался и молчал, когда лысеющий топограф меня лениво поучал: "Таких встречаешь, брат, не часто. В тайге все проще, чем в Москве. Да ты не думай, что начальство! Такая ж баба, как и все..." А я был тихий и серьезный и в ночи длинные свои мечтал о пламенной и грозной, о замечательной любви. Но как-то вынес одеяло и лег в саду, а у плетня она с подругою стояла и говорила про меня. К плетню растерянно приникший, я услыхал в тени ветвей, что с нецелованным парнишкой занятно баловаться ей... Побрел я берегом туманным, побрел один в ночную тьму, и все казалось мне обманным, и я не верил ничему. Ни песням девичьим в долине, ни воркованию ручья... Я лег ничком в густой полыни, и горько-горько плакал я. Но как мое, мое владенье, в текучих отблесках огня всходило смутное виденье и наплывало на меня. Я видел - спит у ног собака, костер занявшийся гудит, и женщина из полумрака глазами зыбкими глядит. Евгений Евтушенко 1955